"... Кому понравится, если от тебя все шарахаются!"
Предлагаемое Вашему вниманию фантасмагорическое произведение Андрея ТКАЧЕВА передано в редакцию сайта ветераном полигона полковником ИРХА Валентином Степановичем, проживающим ныне в Харькове (Украина). Первоначальное его название "Старость" показалось нам несколько неуместным на страницах сайта, создателями и основными пользователями которого являются ветераны, люди далеко не молодые. Вместе с тем, написанное в шутливой форме оно может оказаться интересным для наших читателей.
Все может начаться очень просто. Просто до удивления. К примеру, случилось оказаться на пляже, но плавать особо не хочется, хочется полежать, и не на солнце, а в тени, и не в компании, а в одиночестве... Значит, здравствуй, старость! Или прежние любимые занятия вдруг становятся неподвластны, а потому противными до тошноты. Это тоже может быть она. Тоже здравствуй!
Встреча с ней может случиться на лестничной клетке, если лифт почему-то не работает. И ты замечаешь, что устаешь раньше обычного, что нужно останавливаться для передышки. Или с газетой в руках, когда привычный шрифт вдруг предательски скукожился и глазу понадобилась стеклянная помощь. Так или иначе, но она приходит всегда. Приходит как бедный родственник из провинции, чтобы улыбнуться в дверях, помяться с ноги на ногу, потом войти и уже не выйти. Превратиться из гостя в непрошенного члена семьи со своими глупыми разговорами и раздражающими привычками.
Старость приносит с собой какой-то хруст в костях и потерю навыка быстро вскакивать с постели утром. У нее вообще куча примет, по которым о ее приближении узнают стоматологи и офтальмологи, диетологи и психологи, или просто знакомые, с которыми долго не виделся. «Ты ничуть не изменился!», – врут они. Или: «Ты слегка располнел!». Или: «Я тебя еле узнал!». А ты улыбаешься в ответ на эти банальности так виновато, словно тебе лет тринадцать от роду и от тебя пахнет выкуренной сигаретой.
Не надо этого. Ничего специального не надо: ни удивления, ни стыда, ни страха. Просто не надо делать вид, что этой гостьи в доме нет. Напротив, ее визиты или постоянное присутствие следует признать и с ней нужно разговаривать.
Ты, например, ей говоришь:
– Здравствуй (не называя старость по имени).
Она говорит:
– Здравствуй (и смущенно улыбается).
Ее смущение объяснимо – ее не ждали.
– Ничего, что я на «ты»?
– Ничего.
Дальше спрашиваешь:
– Ты одна?
Она вопросительно смотрит в ответ. Молчит.
Ты продолжаешь:
– Если ты Старость, то где Мудрость? Я слышал, вы бродите вместе.
Она говорит:
– Да мы едва знакомы. Нас молва связала ошибочно и формально. Я ее, мудрость то есть, даже вижу редко. Иногда она первая приходит к тем, у кого мне еще не положено бывать. Но это редко. Чаще я прихожу, а ее все нет и нет. Бывает, что так ее и не дождешься. Так что не удивляйся: у меня клиентов намного больше, чем у нее.
Ты ей говоришь:
– Надо же... (и думаешь, чего бы еще спросить).
Потом спохватываешься:
– А опыт? Или душевный покой? Они где? Ну, должна же ты ходить с кем-то в паре.
Она говорит:
– Прости, но чаще всего в моей компании иные спутники: проблемы с памятью, геморрой, подагра, лишний вес, одышка. Есть еще повышенное давление, зависимость от удаленности туалета, нервное истощение, дрожь в руках, ночные страхи...
Кажется, разговор завязался, и ты подхватываешь ее интонацию:
– Желание рыться в воспоминаниях, брюзжать, критиковать власть, сетовать на времена и нравы...
Она кивает утвердительно:
– Да-да! Все так. Все именно так.
Опять наступает молчание. Она его нарушает.
– А где я буду жить? В смысле, где ты меня поселишь?
– А где ты обычно живешь?
– Я живу, где придется, но предпочитаю фотоальбомы, старые вещи, забытые рыболовные снасти, коробочки с лекарствами... Чепуху всякую. Впрочем, я без претензий. Могу ночевать в костях, больных ревматизмом, или в дырявой памяти. Ты меня где поселишь?
– Обожди, обожди... Это бред какой-то! А где твои вещи? У тебя же нет вещей. (У нее действительно нет в руках ни чемодана, ни сумки).
– В них нет нужды. Я живу без вещей. Точнее... мои вещи – это люди преклонного возраста. Мне приходится донашивать собственно их, а не ботинки, платья или перчатки.
– Люди... Донашивать... И меня?
– Теперь да. Ты удивлен? Да неужели? По правде сказать, я даже сама удивлена, что ты так удивлен.
– Ну, не то, чтобы удивлен... Теоретически я давно был готов. Я думал об этом. О тебе, то есть, ждал... Но чтоб вот так... вдруг... Слушай! А ты не могла бы...
Чтобы понять меня ей не потребовалось дослушивать мою ожидаемую фразу:
– Я могла бы. В смысле, я могу подождать. Могу. Прямо за дверью или подальше. (Ее голос неожиданно набирает металл и становится жестче). Ты можешь отогнать меня на время диетами и спортзалом. Ты можешь удержать меня на расстоянии разными другими способами и придумками. Но ты должен понимать, что это будет временная победа. Окончательная - всегда будет за мной. (Она помолчала.) И за моей старшей подругой.
При этих словах ты инстинктивно крестишься. Надо креститься, когда речь заходит о старшей подруге старости. Та вслед за тобой крестится тоже.
Да-да, она крестится правильным крестом, ибо старость не безбожница. Она многое понимает и еще больше помнит. Она знавала и другие времена, когда все, кто попадал в область ее внимания, верили в Бога и умели молиться. Теперь все несколько иначе. Даже совсем иначе. Но сама она вовсе не безбожница.
– Молиться надо, – говорит она чрезвычайно покорным голосом. – И когда вслед за мной придет та, чей приход я всегда, с одной стороны, предвещаю, с другой - оттягиваю, нужно будет тоже молиться. Сильно молиться. Некоторые люди об этом как-то подзабыли, а мне печально.
И тут она стала, вначале медленно, а затем все более оживленно, рассказывать о том, какие странные настали времена. Как ее заставляют завивать или брить и красить волосы, подводить губы и брови, танцевать и интересоваться политикой, путешествовать через не могу. О том, что она часто перестает сама себя в зеркале узнавать с тех пор, как появилась... пластическая хирургия.
– Не то, чтобы я стала красивее. Нет! Это мне как раз не к лицу. Но я чувствую, что... поглупела. Я уже перезабыла половину сказок, которых знала великое множество, и скоро, боюсь, разучусь находить язык со своими клиентами. И что тогда?
Она говорила много и с чувством. Она почти разжалобила меня, и это даже становилось забавным: - Кому понравится, если от него все шарахаются и в испуге разбегаются? Никому. И мне тоже. Всем хочется, чтобы в ответ на их робкий стук в дверь хозяева с готовностью открывали и встречали с радостью и улыбкой. Всем. Даже мне, старости.
И когда я расчувствовался от ее рассказа, какая-то искра взаимной приязни неслышно проскочила между нами.
– Ладно - говорит она - Ты извини за вторжение. Я пойду?
Я, естественно, не стал просить ее остаться. Она осторожно:
– Я пока пойду. Но буду наведываться время от времени или смотреть на тебя издали. Так что ты, когда забудешь что-то совсем недавнее (типа склероз) или не сможешь нитку в иголку вдеть, знай – это я рядышком хожу. На глаза лезть не буду. Ты мне симпатичен чем-то. Но буду потихоньку твои волосы серебрить или вовсе убирать, и всякое такое. У меня много таких невзрачных хобби.
С этими словами она пошла к дверям. А на пороге, обернувшись, сказала:
– Ты только не бойся. И не нервничай. Я ведь не первый год рядом хожу. Просто время пришло по твоему тягостному настроению открыться. Все по плану идет. А главное, я чаще подхожу к одиноким и удрученным. Редко - к группам людей, особенно к ветеранам полигона, т.к. они, как правило, вспоминают былые годы и сами молоды и веселы – мне здесь делать нечего! Здесь меня не поймут.
На этих словах она вышла. Не знаю, куда дальше пошла. Может быть, к соседям. Может, в сквер – подсесть к кому-нибудь на лавочку. Не знаю. Я ее не провожал. Но только после этого я вспомнил, что была она... без маски и без перчаток! Уважаемые вечно молодые ветераны, кем-то несправедливо отнесенные к группе особого риска! Надеюсь, Вы меня поняли, как лет до ста расти нам без старости!
Протоиерей Андрей Ткачев